Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов - Ирина Владыкина

И оно того стоило.

Ведь приходил «Невероятный трэш».

Но в этот раз все было как-то иначе. После «все-равно-никак», судя по всем реакциям организма и когнитивным вывертам психики, надвигался не «трэш», а «жизнь-говно». Тело начинало тоскливо подламывать, как будто тебя всего изнутри побили. Били долго, нещадно и заковыристо изощренно, так чтобы ни одного живого места не осталось. В голове гудело, движения становились уныло заторможенными. Заметно ли было это внешне, Петр не знал и в последнее время стал догадываться, что люди его «жизнь-говно», а в народе депрессию, воспринимали не правильно. Его все время спрашивали: «А что ты такой злой»? А продавщицы в магазине быстро пробивали товар, в два раза быстрее обычного, отсчитывали сдачу и даже как будто забывали на прощание дежурно улыбнуться. Почему-то никто не спрашивал его: «Тебе плохо?» Или: «А почему ты такой грустный? Что-то случилось?». «Не налить ли тебе чайку?». «Давай я с тобой посижу». Море, миллион вариантов. Но они спрашивали: «А что ты такой злой?».

И это действительно злило. Неужели не видно, что мне плохо, что жизнь говно, и погода дрянь, и вы все пустые твари? Тоска накатывала волною, которая будто искала берег, но не находила его, разбиваясь об еще одну волну ощущения бесполезности происходящего. Петр даже не задавал себе вопрос о том, зачем все это, для чего мы живем, что будет с нами, и зачем всё, если мы всё равно все умрем? Его это не удручало. И в конце концов что-то еле уловимое, размером с ячменное зернышко, в центре его тела всегда знало, что этот вопрос он задавал себе тысячу раз и тысячу раз получал ответы, всегда разные, но удовлетворяющие его в той жизни, в которой этот вопрос приходил. А вот в этой ростовско-московской, а теперь уже почти совсем московской жизни не приходил. Приходило «жизнь-унылое-говно». И ему не хотелось есть, от еды тошнило и выворачивало наизнанку. И если он не успевал добегать до унитаза тошнило прямо туда, куда придется. И поэтому он всегда носил с собой сменную футболку – неизвестно, когда и где накроет. Секса вообще не хотелось, как будто он существовал на отдельной планете, планете, где люди были другие, с восемью руками и огромного роста. Спал он мало, забываясь уже под утро, умаявшийся сбивчивыми, солеными мыслями. Самое отвратительное, что никому об этом нельзя было рассказать. И не то, чтобы его состояние было уникальным, просто тот букет говна, охватывающий его с ног до головы, окукливающий без спроса и непонятно когда собиравшийся закончиться, передать словами невозможно. И только тела в метро его спасали.

«Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция «Динамо».

Стадия «невероятный трэш» обычно начиналась либо с агрессии, либо с ощущения легкости внутри. И еще как будто что-то тебя поднимает вверх. От чего это зависело, Петр не мог понять. Но агрессия обычно выявлялась в том, что силы в теле становилось больше, и он много кричал, особенно на близких. Ну вообще-то до переезда в Москву только на маму, а теперь только на Настю. Иногда ему в голову приходили бредовые мысли о том, что именно то, что он мог на Настю орать, его с ней и держало, поскольку ни в стадии куколки, ни в стадии гусеницы, она ему была не нужна. Только в стадии бабочки, да и то только тогда, когда она, эта стадия, выращивалась на почве агрессии. Когда же «невероятный трэш» начинался с ощущения легкости внутри, Настю ему видеть не хотелось. Она тяготила его, казалась обузой, тянущей его к земле. Иногда в эти периоды он думал о том, что нужно поменять ее на кого-нибудь другого. Но дальше мысли о том, что ему нужен кто-то другой, он не продвигался. В чем конкретно он нуждался, Петр себе даже объяснить не мог. С точки зрения нормального человека, это как раз ей не помешало бы кого-то другого, потому что Петр был отнюдь не подарок, он просто был. Он даже дать ей нечего не мог: ни денег, ни любви. Он просто с нею был. Когда-то она сказала ему, что давно мечтала о своем мастере, и вот нашла. Но что в нем было от мастера, Петр не понимал. Он просто чинил компьютеры. Еще меньше он понимал, что у Насти было от Маргариты.

В общем, когда начиналась агрессия, он орал на Настю, пару раз даже пытался ее ударить, но не мог. И потом злился на себя, то ли потому что хотел ударить, то ли потому что не смог. Настя. Вообще она была хорошая: кормила его периодически, развлекала разными разговорами о душе и космических тайнах бытия. Фантазерка она, Настя. Милая. Он с ней будет всегда, если она его не бросит. А если бросит? Петр об этом не думал. Его еще никто не бросал. С ним просто никто не хотел встречаться. Она была первой, кто захотел.

Стоя в вагоне и ощущая рукавом уже довольно не свежей куртки рукав какого-то подростка, он понял, что сел правильно. И теперь едет к Николаю Петровичу, который жил недалеко от Братского кладбища.

Как-то Петр поведал Николаю Петровичу о трех своих состояниях, и Николай Петрович сказал, что он в интернете, когда искал признаки паранойи, прочитал, что все это похоже на биполярное расстройство. Но что этот старый параноик может понимать в цикле жизни бабочки?

То, что Николай Петрович был параноиком, было известно всем, даже он сам это признавал. Ему постоянно казалось, что за ним следит ФСБ, раньше следило КГБ, а до этого сотрудники НКВД наблюдали его ребенком, сопровождая его детство и юность. Этот сухощавый, с нервными чертам лица старик был Петру симпатичен, несмотря на то, что стариков он не любил, от них пахло ветхостью и залежалым мылом. От Николая Петровича не пахло ничем, он вообще был как будто с какими-то неуловимыми особенностями характера. Да и были ли эти особенности? Казалось, что через него проходила какая-то чужая жизнь, сотни чужих жизней, одна, стирая другую. И этот старик был таким белым листом бумаги, на котором что-то писали, потом стирали ластиком, опять писали, опять стирали, и так помногу раз. Что там в нем, на нем записано, прочесть не представлялось возможным. Петр иногда пытался. Но улавливал только пароноидальную склонность не оставлять за собой следов. Мысли Петра блуждали вокруг образа Николая Петровича, фантазируя о его возможной жизни и причинах такого отсутствия запаха. Он пытался высчитать, сколько ему было лет. Представить его предвоенное и послевоенное отрочество, хрущевскую молодсть, быстро пролетевшую советскую жизнь и нынешнюю старость без запаха. Он трясся в электропоезде и создавал черно-белый фильм про старика, прокручивая пленку в обратном направлении. Времени до выхода из железной машины хватило ровно до 9 лет Коленьки (наверное, именно так называла его мама).

«Станция «Метро Сокол». Следующая станция «Войковская».

«Войковская-койковская», – сказал вслух Петр и быстрым уверенным шагом направился в людской поток. Почувствовав себя режиссером чужой жизни, он как-то воспрял духом и ощутил небывалую уверенность в себе, кто-то бы сказал, почувствовал стержень внутри себя. Тот стержень, который, думается ему, передали по наследству его предки по маминой линии, донские казаки. По папиной были только рабочие завода «Ростсельмаш», а что было до «Ростсельмаша», он не знал, как и папа. Впрочем, он и не спрашивал, история семьи ему была не интересна. И про донских казаков, которые лишились всего с приходом красной власти, он бы тоже не знал, если бы этими разговорами ему не докучала в детстве прабабушка.

Воздух. Переход из мира подземного в мир земной на этот раз прошел безболезненно. Петр вспоминал свой дом. И не заметил, как мысли привели его на кладбище. Судя по всему, «Братское».

Еще издалека он увидел большой неограненный камень с тремя фотографиями. С фотографии, которая находилась посередине, на него смотрел худой молодой, совсем юный мужчина в какой-то непонятной форме, а по краям – монахини, молодые и красивые, одна в белом, другая в черном. Это напомнило ему карту Таро, которую он увидел у Насти на столе, назвала она ее, кажется «Колесница». Он начал урывками вспоминать, что она ему говорила, когда он заметил эту цветную картинку. Но вспоминались только обрывки ее фраз. А она ведь старалась, как будто знала, что важно объяснить Петру значение этой карты.

…его переполняет энергия……отправляйся в путь……это будет открытием нового мира……вы можете принять решение работать не на сцене, а за нею……шум, грохот, беспорядок……свержение, завоевание, провал, поражение, уничтожение, узурпация власти, заговоры.…несчастные случаи, плохие новости…

В отзвуке этих воспоминаний, выплывших из недр его памяти, он начал исытывать странное тревожное чувство. Что-то было не так. Но вот что, понять он не мог. Он все еще смотрел на могильную плиту с фотографиями. Ниже фотографий была выгравирована надпись: «Студент Московского университета Сергей Александрович Шлихтер, родился 31 декабря 1984 года, ранен в бою под Барановичами 20 июня 1916 года, скончался 25 июня 1916 года.»